Невозможно пусто здесь, в этой Москве, сейчас. Так, будто выскребли из тебя дом холодной ложечкой, достающей дынную середину.

Время суток – маятник. Утром словно с качелей вылетела из тяжелого сна, долго не могла отдышаться, грудь – советский не мнущийся пластилин с комком сердца, резиново бьющимся внутри. Мне снилось, меня убили. И как-то глупо. Жизнь вдруг закончилась. Просто прекратилась. Как крупа в банке, вода в кране.

Папа рубил петухов дома. Бройлерные цыплята вышли в грубо слепленных выродков, рассекающими красными горячими шпорами спины неловких тяжелых куриц. Курицы зарывались головами в колючие кусты смородины и облепихи, а петухи раздирали уже не перья, а лунки мягкой глиняной кожи, наполненные влагой.

Карий огород. Сочная земля.

Мама готовит тазики, выставляет стульчик на веранду.

Я грею воду. Два ведра, прижимающихся друг к другу, на плите. Нужен почти кипяток.
Петуха отсаживают. Закрывают в птичнике на день, чтобы потом удобно было чистить желудок и убирать внутренности. А потом папа приносит его, завернутого в половик к маленькому столбику-пеньку.

Я – внутри дома. Закрыта и спрятана.. И кажется, папа рад бы точно так спрятаться, лишь бы не поднимать топор, не обрывать жизнь. Мама к осени всегда ищет кого-нибудь, кому можно подарить петуха. Но для чего-то ведь она растила цыплят, поила рыбьим жиром из солнечных капсул, молотила молодую крапиву. Поэтому надо греть воду.

После прохожу рядом с этим столбиком за черноплодкой; куст растет за баней. Холодные, брызжущие соком ягоды. Лиловые листья, осенняя отава горчицы, арбузная кровь на дереве. Не подумать, скорее, заметить даже: жизнь была и – нет. И странно, и не странно вовсе: меня тоже когда—нибудь не станет. И дома, и людей в нем. Удивительно, что я здесь и сейчас, что я думаю об этом, обретая и теряя время.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>